— Откуда, черт возьми, мне знать? — сказала она, но это было глупостью. Она знала, потому что большую часть времени обучения в колледже была добровольной конфетной оберткой и ей не потребовалось много времени, чтобы уяснить, как звучит покойник, поскольку он не звучит никак. Рут все это изучила в то время, которое провела в Портлендской Городской Больнице, и которое Джесси называла Судными Днями, имея в виду подкладное судно. Однако голос должен был все это знать даже в том случае, если Рут этого не знала, потому что это был не голос Рут; это был ее голос. Она напомнила себе об этом, потому что голос обладал прямо таки чудовищной самостоятельностью.

Как и те, что ты слышала раньше, пробормотал молодой голос. Голоса, которые ты слышала после темного дня.

Джесси не хотела об этом думать. Никогда не хотела об этом думать. Что у нее, других проблем мало?

Но голос Рут был все же прав: люди, находящиеся без сознания особенно те, которые оказались в этом состоянии в результате сильного удара по голове — обычно хрипят. Что означает…

— Он, возможно, мертв, — произнесла Джесси своим бесцветным голосом. — Да.

Она подалась влево, двигаясь осторожно и думала о мышце, которая так ужасно заболела как раз с этой стороны. Она еще не конфетная обертка — молодая девушка, добровольно работающая в больнице. Прозвище дано из-за красно-белой, полосатой униформы. Достигла максимального натяжения цепочки правого наручника, когда увидела красную, толстую руку и часть ладони, вернее два последних пальца. Джесси, по отсутствию обручального кольца на пальце, поняла, что это была правая рука Джеральда. Она разглядела белые полумесяцы его ногтей. Джеральд всегда хвастался своими руками и ногтями. До настоящего момента Джесси даже не понимала, насколько. Просто удивительно, как мало мы порой замечаем. Как мало мы видим даже, когда считаем, что разглядели все досконально.

Вот что я тебе скажу, миленькая, сейчас же задерни шторы, я не желаю больше это видеть. Однако в данной ситуации Джесси не могла себе позволить такую роскошь, как отказ от дальнейших попыток разглядеть, что произошло с Джеральдом.

Продолжая двигаться с повышенной осторожностью, заботясь о плече и шее, Джесси отклонилась влево настолько, насколько позволяла цепочка. Расстояние было небольшим, всего лишь два или три дюйма, но образовавшегося при этом угла зрения хватило, чтобы разглядеть часть предплечья Джеральда, часть правого плеча и маленький кусочек головы. Она была не совсем уверена, но ей показалось, что она также увидела маленькие бусинки крови у корней его редеющих волос. Джесси предположила, что последнее, с технической точки зрения, могло быть плодом воображения. Во всяком случае, она на это надеялась.

— Джеральд? — прошептала она. — Джеральд, ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь, если да.

Ни ответа. Ни движения. Джесси снова почувствовала ностальгический страх, расширяющийся и расширяющийся, словно старая рана.

— Джеральд? — снова прошептала она.

Почему ты шепчешь? Он же мертв. Человек, который возил тебя на уикэнд в Арубу — Арубу, а не куда-нибудь еще — и который однажды во время празднования Нового Года надел на уши твои туфли из крокодиловой кожи… этот мужчина мертв. Поэтому какого черта ты шепчешь?

— Джеральд! — На этот раз Джесси закричала. — Джеральд, проснись!

Звук ее собственного крика почти вверг ее в еще один панический, конвульсивный антракт, причем самым ужасным было не то, что Джеральд продолжает молчать и лежать без движения, а то, что паника продолжала находиться рядом, прямо здесь, неусыпно сторожа бодрствующее сознание Джесси так же терпеливо, как хищник сторожит бивуак одинокой женщины, которая по какой-то причине отстала от своих друзей и потерялась в глубоком, темном лесу.

Ты не потерялась, оказала Хорошая Женушка Барлингейм, но Джесси не доверяла этому голосу. Его сдержанность казалась ей поддельной, а рациональность надуманной. Ты точно знаешь, где находишься.

Да, она знает. Она находится в конце извилистой, пыльной проселочной дороги, которая ответвляется от Бей Лейн в двух милях отсюда. Дорога была завалена желтыми и красными опавшими листьями, по которым они с Джеральдом ехали, и которые являлись немыми свидетелями того, что этим ответвлением, ведущим к Нотч Бей, не пользовались или почти не пользовались по крайней мере три недели, с тех пор, как начался листопад. Этот уголок озера был почти исключительно вотчиной летних отдыхающих, и, насколько было известно Джесси, данным ответвлением дороги могли не пользоваться со Дня Труда — первого понедельника сентября. До ближайших жилых домов, в которых жили круглогодично, было не менее пяти миль, сначала по проселочной дороге, затем по Бей Лейн, до ее слияния с Шоссе 117.

Я здесь одна, мой муж лежит на полу мертвый, и я прикована наручниками к кровати. Я могу кричать до посинения, но это ни к чему не приведет; меня никто не услышит. Парень с циркулярной пилой, вероятно, ближайшая живая душа, и до него по меньшей мере четыре мили. Он может находиться даже на другом берегу озера. Меня может услышать собака, но она почти наверняка бездомная. Джеральд умер, это прискорбно — я не хотела его убивать, если это, конечно, моя вина — но, по крайней мере, для него все кончилось относительно быстро. Чего нельзя сказать обо мне, если никто в Портленде не начнет беспокоиться о нас, а никакой реальной причины для этого не существует, во всяком случае, пока…

Она не должна так думать; такие мысли подманивают панику. Если она не съедет с этой колеи, то скоро увидит ее глупые, пугающие глаза. Нет, ей ни в коем случае нельзя так думать. Черт возьми, как трудно остановиться, если уже начала.

Но, может быть, это то, что ты заслуживаешь, неожиданно пробудился задиристый, лихорадочный голос Хорошей Женушки Барлингейм. Может быть. Потому что ты убила его, Джесси. Я уверена, что он был не в лучшей форме, и уверена, что рано или поздно это должно было случиться — сердечный приступ в офисе, или, может быть, ночью, по дороге домой, на подъезде к пункту оплаты дорожной таксы, он, пытающийся прикурить сигарету, и большой десятиколесник позади него, гудящий, требуя освободить левую полосу. Но ты не стала ждать этого рано или поздно, не правда ли? О нет, не ты, не маленькая хорошая девочка Джесси. Ты же не могла спокойно лежать и ждать, когда он воткнет свой шприц, да? Девочка Джесси Барлингейм говорит: Ни один мужчина не может посадить меня на цепь. Ты ударила его в его причиндалы, так? И сделала это, когда его термостат показывал температуру выше критической. Не надо лукавить, дорогая: ты убила его. Так что, может быть, ты заслужила быть прикованной здесь к кровати. Может быть…

— О, это просто чушь, — оказала Джесси. Слышать этот, другой, голос — голос Рут — выходящим из ее рта, было неописуемым облегчением. Иногда Джесси (ну… может быть, правильнее было qj`g`r| частенько) ненавидела голос Хорошей Женушки; ненавидела и боялась его. Он часто звучал дурацки и легковесно, но также бывал очень сильным, если не сказать больше.

Хорошая Женушка всегда старалась уверить Джесси, что та купила не то платье, или что она выбрала не того поставщика для ежегодного приема в конце лета, который Джеральд устраивал для своих партнеров и их жен (на самом деле всем занималась Джесси; Джеральд был таким человеком, который мог только участвовать в приеме и оплачивать счета). Хорошая Женушка была той, кто все время настаивал, чтобы Джесси сбросила фунтов пять. Этот голос не возражал даже против того, если при этом у Джесси начинали выступать ребра. Не обращай внимания на ребра! кричал он тоном самоуверенного ужаса. Взгляни лучше на свои сиськи, старушка! А если тебе этого недостаточно, то посмотри на свои бедра!

— Такое дерьмо, — произнесла Джесси, стараясь говорить как можно тверже, однако услышав в своем голосе мимолетную дрожь, что было совсем не здорово. Совсем не здорово. — Он знал, что я говорила серьезно… он знал это. Так чья же ошибка к этому привела?

Но была ли в этих словах правда? С одной стороны, вроде бы да она видела его решившим проигнорировать то, что он увидел в ее лице и услышал в ее голосе, потому что это испортило бы игру. Но с другой стороны — гораздо более фундаментальной — она понимала, что никакая это не правда, потому что Джеральд ни в чем не принимал ее серьезно в последние десять или двенадцать лет их совместной жизни. Он сделал почти что вторую карьеру на том, что не слушал то, что она говорила, за исключением тех случаев, которые касались еды или того, где им надо быть в такое-то такое-то время в такойто такой-то вечер (не забудь, Джеральд). Второе исключение из Правил Уха касалось нелицеприятных замечаний по поводу его веса или пьянства. Он слышал то, что она говорила по этому поводу и не любил таких разговоров, но они допускались, словно часть какого-то природного мистического закона: рыба должна плавать, птица должна летать, жена должна ворчать.