Иногда она так же получала от своей матери коротенькие открытки, простые и красивые поздравительные — У меня все хорошо, дорогая, у Мэдди тоже все в порядке, она пишет с такой сердечностью, мой аппетит несколько улучшился с тех пор как спала жара — от которых у Джесси возникало только одно желание: сорвать с рычага телефонную трубку, накрутить номер матери и проорать туда: Ты что ж, все забыла, мама? Ты забыла тот день, когда ты бросила в меня сапогами на каблуках и разбила мою любимую вазу, после чего я два дня тихо плакала, потому что решила, что он в конце концов раскололся и все рассказал тебе, хотя с тех пор, после этого проклятого затмения и прошло уже несколько лет? Неужели ты забыла, сколько раз ты пугала нас своими окриками и своими истериками?

Это несправедливо, Джесси. Несправедливо по отношению к твоей матери и вообще неприлично.

Может это и несправедливо, но никто не скажет, что это неправда.

Если бы она узнала, что случилось в тот день…

Картина женщины в колодках снова возникла в голове Джесси, на этот раз она пронеслась очень быстро, почти мгновенно, подобно рекламному ролику, воздействующему на подсознание: распятые руки, распущенные волосы, укрывающие лицо подобно редкой вуали и небольшая кучка указывающих руками, что-то вяло обсуждающих зевак. По преимуществу женщин.

Мать могла и не сказать это, по крайней мере прямо, но в одном Джесси была уверена на все сто — до конца дней своих ее мать считала бы, что в случившемся виновата только одна Джесси и более того, скорее всего она решила бы, что ее дочь сознательно соблазнила своего отца, заранее все спланировав. От скрипучего колеса до Лолиты всего-то один шаг, не правда ли? А кроме того, узнав, что между ее дочерью и ее мужем случилось что-то, имеющее сексуальную природу, вполне вероятно, что мать больше не захотела бы жить и почти наверняка свела бы счеты с жизнью.

И она поверила бы в это? Ставлю сто против одного, что поверила бы.

На этот раз внутренние голоса ни словом, ни единым звуком не пытались протестовать ей и во внезапно наступившей тишине она вдруг поняла то, для осознания чего ее отцу потребовалось разве что одно мгновение. Отец все знал наперед и это было так же верно, как и то, что он с самого начала до конца знал об удивительных свойствах акустики в паре комнат гостиная/спальня в их приозерном домике.

Ее отец использовал ее и не единожды и не одним только способом.

Вопреки ожиданиям, открытие это не принесло с собой бурю негативных эмоций; как бы там ни было, вышло так, что отец обвел вокруг пальца ту, которую по природе своей обязан был любить и защищать. Возможно виной тому была неулегшаяся еще в ней эндорфиновая волна, но единственным теперешним ее ощущением было только лишь облегчение: все равно какой бы застарелой вонью не несло от этого происшествия, оно осталось в прошлом далеко у нее за плечами. Среди прочего она почувствовала так же и нечто вроде bnqrnpc` от того, что так долго жила рядом и даже внутри тайны, раскрывшеюся ей только сейчас, а так же легкую тревогу и озадаченность таким положением вещей. Насколько сильно, впрямую или косвенно, повлияло то, что проделал держащий ее, разглядывающую в небе сквозь два или три слоя закопченого стекла большое черное родимое пятно в небе, на коленях отец в те последние минуты кульминации затмения? Не является ли то, во что она угодила теперь, результатом того, что случилось когда-то давно во мраке погасшего солнца?

Нет, это уж слишком, подумала она. Вот если бы он изнасиловал меня, тогда другое дело. То, что случилось тогда на террасе, не более чем одна из разновидностей дурного свойства казуса, из сорта не самых серьезных, потому что, Джесси, ежели ты на самом деле хочешь поговорить о серьезных несчастных случаях, то взгляни на то, в каком положении оказалась ты теперь. С таким же успехом ты можешь во всем обвинять миссис Джиллет, прихлопнувшую тебе, четырехлетней, ладошку во время веселого пикника на лужайке перед домом. Или тот момент, когда ты мучилась, пробираясь сквозь мамин родовой канал. Или грехи из прошлой жизни моих родителей, которые теперь пришло время искупить. Кроме того то, что отец проделал со мной в спальне, не шло ни в какое сравнение с тем, что он сделал со мной на террасе.

На этот раз видение пришло к ней наяву, такое яркое и отчетливое, что ей даже не пришлось закрывать глаза, чтобы его увидеть.

Глава двадцать первая

Ее первым неосознанным движением после того, как она, подняв голову, увидела стоящего в дверях спальни отца, было вскинуть руки и прикрыть грудь. Потом, разглядев виноватый и печальный взгляд его глаз, она снова уронила руки, чувствуя как к лицу ее приливает жар, зная, что сию минуту она становится ужасно некрасивой, потому что на щеках ее неровными пятнами выступает румянец, ее персональный вариант девичьего смущения. По сути дела ей еще нечего было там скрывать (ну, почти нечего) и тем не менее она чувствовала себя гораздо более чем просто голой и смущение и растерянность ее были так велики, что ей показалось, что она чувствует, как сжимается на животе и ягодицах ее кожа. Что если остальные вернутся раньше времени? Что если в комнату сейчас войдет мама и увидит папу и меня вот такой, в одних шортах голой по пояс?

На смену смущению пришел стыд, а за стыдом страх и даже ужас и торопливо одевая блузку и застегивая ее, она чувствовала так же еще кое-что, пролегающее на самом дне. Этим чувством был гнев и этот гнев сильно отличался от той свербящей злости, которую она много лет спустя испытывала тогда, когда знала, что Джеральд отлично понимает, что именно она имеет в виду, тем не менее делая вид непонимающего. Она переживала и ужас и стыд незаслуженно, и в этом и была причина ее гнева. Ведь, как бы там ни было, он здесь был взрослый и это он оставил на ее трусиках следы той страннопахнущей жидкости, и не она, а он сейчас должен был испытывать стыд, но все почему-то шло совершенно не так, как должно было идти. Все складывалось ну абсолютно, совершенно не так, как должно было бы.

К тому времени, когда ее блузка была наконец застегнута и заправлена в шорты, ее гнев прошел или точнее сказать — и это большая разница — был загнан обратно в свою пещеру. Единственное, wrn она продолжала видеть своим внутренним оком, это возвращающуюся раньше времени домой маму. И то, что она стояла перед отцом уже снова полностью одетая, ничего по сути не меняло. То, что только что меж ними что-то случилось, можно было ясно прочитать по их лицам, новость просто висела в воздухе комнаты, огромная как жизнь и вдвойне уродливая. Она отчетливо видела это в его лице и чувствовала в своем.

— Как ты себя чувствуешь, Джесси? — тихо спросил ее отец. — У тебя не кружится голова, ничего такого?

— Нет.

Она попыталась выдавить из себя улыбку, но на этот раз у нее ничего не вышло, только слеза скользнула по щеке, быстро и виновато стертая тыльной стороной ее ладони.

— Я виноват перед тобой.

Его голос задрожал и она с ужасом убедилась в том, что видит слезы и в его глазах тоже — действительно, все становилось только хуже и хуже.

— Я так виноват перед тобой.

Быстро повернувшись, он схватил с кровати брошенное ей полотенце, которое она наворачивала на мокрую голову и вытер им лицо. Пока отец проделывал все это, Джесси думала, быстро и четко.

— Папочка?

Он взглянул на нее поверх полотенца. Слезы из его глаз уже исчезли. Будь она чуточку поумнее, то могла бы теперь поклясться, что их там никогда и не было.

Вопрос застрял в ее горле острой рыбной косточкой, но она должна была спросить его об этом. Обязана была.

— Мы должны будем… рассказать об этом маме?

Он вздохнул, глубоко, с всхлипом. Она ждала, чувствуя как колотиться в ее горле сердце, и когда он наконец ответил: Я думаю, что должны, верно?, ее сердце рухнуло куда-то ей в ноги.

Пошатываясь, она прошла к нему через всю комнату — она совершенно не чувствовала ног, шла словно скользила по воздуху — и обняла его и прижалась к нему.