Джесси с силой ударилась затылком о деревянное изголовье, так что из глаз посыпались искры — мелкие белые пятнышки, похожие на стайку игривых мальков. Затылок пронзила боль — резкая и сильная но голоса мигом исчезли из ее головы, как прекращается трансляция радиопередачи при аварии электропроводки, и потому выходка того стоила.

— Вот так, — сказала она. — И если вы начнете снова, я сделаю это опять. — И я не шучу. Я пыталась слушать…

На этот раз, так же резко, словно при аварии электропитания, затих ее голос, звучавший бессознательно громко в пустоте спальни. Не успели искры перестать сыпаться из ее глаз, как она увидела, как блестит на чем-то солнечный свет, на чем-то лежащем дюймах в восемнадцати от вытянутой руки Джеральда. То была крошечная белая вещица с тонким золотым волоском, протянувшимся извилиной посредине, от чего вещица становилась похожей на китайский символ инь-янь. Поначалу Джесси приняла вещицу за колечко, но потом поняла, что она слишком мала для кольца. Это было не кольцо, а настоящая жемчужная сережка в ухо. И выпала эта сережка из корзинки ночного гостя, когда тот шел к ее кровати, перебирая и помешивая свое богатство, шел к ней, чтобы похвалиться тем, что у него есть.

— Нет, — прошептала она. — Это невозможно.

Но сережка действительно лежала на полу, поблескивая в лучах утреннего солнца, настолько же реальная, как и рука мертвеца, словно бы указующая на нее, на жемчужину, придерживаемую в своей оправе тонкой волнистой линией золота.

Это моя сережка! Она выпала из моей шкатулки с драгоценностями и так и осталась лежать с самого лета, а я, растяпа, только сейчас ее заметила!

Может быть и так, однако у нее имелась всего одна пара жемчужных серег, безо всяких золотых волосков в форме волны и эти ее единственные серьги находились теперь дома, в Портленде.

Тем более, что через неделю после Дня Труда здесь был уборщик от Скипса и вощил и натирал полы, и если бы вдруг, паче чаяния, на полу действительно валялась сережка, то он обязательно поднял бы ее и положил — либо на бюро, либо себе в карман.

Потому что, кроме всего прочего, было и еще кое-что.

Нет, тут нет ничего необычного. Ничего странного, и ты сама это знаешь.

И это не было связано с сиротской сережкой.

Даже если это так, я все равно не стану на это смотреть.

Но она не могла не взглянуть на это. Помимо ее собственной воли ее глаза двинулись вдоль плинтуса и остановились на пороге двери, ведущей во внутренний холл. Там первым делом бросалось в глаза маленькое пятнышко подсыхающей крови, но не кровь привлекла ее внимание. Кровь наверняка принадлежала Джеральду. В крови не было ничего странного. Рядом с пятном крови виднелся четкий отпечаток подошвы ботинка.

Этот след, он может означать разное — например, что кто-то побывал в доме и до нас!

От всей души стремясь поверить в это, Джесси помнила, что в день их приезда никаких следов в доме не было. Вчера вечером на полу не было не единого пятнышка, не говоря уж о грязном отпечатке подошвы ботинка. Ни она, ни Джеральд не могли оставить отпечаток, подобный тому, что она сейчас видит перед собой. Грязь засохла рифленой полоской, повторяющей форму подошвы, и источником ее происхождения скорее всего была заросшая тропинка, тянущаяся с милю вдоль озера, прежде чем круто свернуть в лес, чтобы направиться на юг, в Моттон.

Таким образом все приметы указывали на то, что вчера ночью вместе с ней в спальне находился кто-то еще.

Как только эта мысль окончательно оформилась в перенапряженном сознании Джесси, она начала пронзительно кричать. За стенами дома, в мелком подлеске, бродячий пес на секунду поднял ободранную морду со своих лап. И насторожил единственное здоровое ухо. Но вскоре, снова потеряв ко всему интерес, псина успокоилась. Доносящийся из дома крик не грозил ей никакими неприятностями; кричала беспомощная хозяйка. Кроме того, запах черного существа, приходившего ночью из леса в дом, был теперь и на хозяйке. Этот запах был знаком собаке очень хорошо. Это был запах смерти.

Бывший Принц закрыл глаза и снова погрузился в сон.

Глава двадцать пятая

В конце концов она каким-то образом снова взяла себя в руки. Это ей удалось не сразу — как ни странно, помогла простенькая мантра Норы Каллиган.

— Раз, мои ступни, — проговорила она своим скрипучим и срывающимся голосом, звучащим куда как странно в пустой комнате, пальчиков десяток, маленькие свинки, все-в-рядок. Два, мои ножки, длинные и милые, три — моя курочка, где все не так.

Она упорно продолжала стишок, проговаривая строфы, которые могла припомнить, пропуская те, что вспомнить не могла, все это время не открывая глаз. Она повторила считалку раз двенадцать. Когда же наконец она поняла, что стук ее сердца замедляется, что самый сильный страх уже улетучился, она все еще не в состоянии была поверить в то, что всего этого она добилась простым повторением туповатой детской считалки Норы.

Проговорив считалку шесть раз, она открыла глаза и спокойно обвела комнату взглядом, словно женщина опомнившаяся от короткого qm`, принесшего ей отличный отдых. Она избегала смотреть на угол бюро, чтобы не увидеть снова там сережку и более всего ей не хотелось смотреть на отпечаток подошвы.

Джесси? Голос был очень тихий и мягкий, соблазнительно воркующий. Джесси опознала его как голос Женушки, на этот раз лишенный пронзительной кликушеской уверенности и лихорадочного отрицания. Джесси, можно мне кое-что тебе сказать?

— Нет, — резко немедленно отозвалась она, своим скрипучим и пыльным голосом. — Пойди, отдохни. Я не хочу слышать ни одну из вас, сук.

Пожалуйста, Джесси. Разреши мне сказать.

Закрыв глаза, она почти что сумела разглядеть ту часть своей личности, которую олицетворяла с Женушкой Барлингейм. Женушка по сию пору висела в колодках, но теперь она подняла голову — что было не так-то просто, из-за обитого шерстью полукруглого выступа, упирающегося ей позади в шею. На мгновение упавшие волосы закрыли ее лицо, но как только волосы рассыпались, Джесси увидела, что это не Женушка вовсе, а молодая девушка.

Да, но она, по-прежнему я, подумала Джесси и чуть не рассмеялась. Если бы ситуация эта не происходила корнями из комиксово-книжной психологии, она бы не знала, кто есть кто. Только что она думала о Норе, а ведь одним из любимых Нориных коньков были рассуждения о роли ребенка внутри человека, о том, как каждый реагирует на его проявления внутри себя. По мнению Норы наиболее общей причиной чувства неудовлетворенности, есть невозможность накормить и понянчить своего ребенка внутри.

Думая так, Джесси мрачно кивнула своим мыслям, продолжая считать, что в ее случае подобный подход мог быть интерпретирован как наиболее сентиментальный вариант Аквариан/Нью-Эйдж. Ведь в конце концов, ей нравилась Нора, даже при том, что, по ее мнению, Нора продолжала волочить за собой излишнее число любовных бус, нанизанных на общую нить в конце шестидесятых и в начале семидесятых, при том, что внутренний ребенок Норы ей всегда и во все времена был отлично виден и всегда и во все времена этот ребенок отличался отменным самочувствием. По предположению Джесси концепция теперешнего видения могла иметь существенную символическую окраску и при некоторых обстоятельствах образ колодок мог рассматриваться как отменная иллюстрация сложившейся с ней ситуации, не правда ли? Дева, закованная в колодки, могла быть как леди Женушка, так и леди Руфь, а так же и леди Джесси. И все это была маленькая девочка, которую ее папа звал Тыковкой.

— Тогда давай, говори, — потребовала Джесси. Ее глаза были все еще закрыты, сочетание стресса, голода и жажды в ней доходили до такой крайней степени, что образ девушки в колодках на обратной стороне сетчатки ее глаз казался удивительно реальным. Она даже видела слова ЗА ПОЛОВОЕ РАСПУТСТВО, намалеванные за листе белой плотной бумаги, приколотом у девушки над головой. Само собой слова были выписаны леденцово-розовой губной помадой Юм-Юм с Перечной мятой.