Взглянем правде в глаза, подумала она. Что касается меня, то

выбралась из заварушки, отделавшись, можно сказать, лишь мелкими царапинами, по сравнению с тем, что могло случиться… с тем что случается каждый день. Просто подобное почти не имеет места в местах под названием Пейтон-плейс или Тобакко-роад. А мой папочка совсем не первый из получивших образование в колледже мужского рода представителей верха среднего класса, вдруг решивших чуть поприжимать собственную дочку, а я далеко не первая дочка, нашедшая на своих трусиках мокрое пятно. Нельзя сказать, что то, что случилось, правильно, что этому есть какое-то оправдание или прощение; можно только сказать, что это осталось позади и слава Богу, что не случилось худшего.

Да. И теперь было бы лучше забыть все относящееся к идее пройти через случившееся еще раз, чтобы не сказала там на этот счет Тыковка. Пусть уж лучше все медленно раствориться в одной всеобщей первородной тьме единообразия, ниспустившейся на мир в миг солнечного затмения. У нее впереди еще очень много дел связанных с умиранием в этой насквозь провонявшей, заполненной жужжащими мухами спальне.

Она закрыла глаза и немедленно в ту же секунду легкий запах отцовского одеколона ударил ей в ноздри. Скорее всего ей это только показалось. Или, быть может, она услышала легкий запах его мелкого нервического пота. Ощущение твердого предмета, упирающегося снизу в ее попку. Она крутится на его коленях, пытаясь устроиться поудобней, а его рука хватает ее ногу. Затем его рука касается ее груди. Он интересуется, удобно ли ей. Потом он начинает так быстро дышать. По радио поет Марвин Гэй: Говорят, что я слишком сильно люблю, но верю я… верю я… что женщину только так и нужно любить…

Ты любишь меня, Тыковка?

Да, конечно…

Тогда ни о чем не беспокойся. Я не сделаю тебе больно. Его рука ползет, поднимается по ее голому бедру, тянет за собой подол ее пляжного платьица, тискает ее бедро. Я хочу…

— Я хочу тебе только добра, — пробормотала Джесси, чуточку подвинув затылок на спинке кровати. Выражение ее иссохшегося лица отстраненное.

— Именно так он и сказал. Господи Боже мой, он именно это и сказал. В самом деле.

Всем известно… и особенно вам девушки… что любовь бывает полна грусти, так вот моя любовь печальнее вдвойне…

Не знаю, папочка, нужно ли мне это делать… Я боюсь, что сожгу глаза.

У тебя еще двадцать секунд в запасе. Или даже больше. Не печалься. И не оглядывайся.

Потом позади нее щелкнул эластичный пояс — не на ее трусиках, а на его шортах — когда он выпустил своего Старого Адама на волю.

Ускоряя неминуемое обезвоживание ее тела, всем на удивление, из ее глаза выкатилась одинокая слеза и быстро скатилась по ее щеке.

— Я так и сделала, — проговорила Джесси хриплым, задыхающимся голосом. — Я все помню. И надеюсь, что ты был счастлив.

Да, ответила ей Тыковка и хоть Джесси больше не в состоянии была видеть девочку, она явственно ощущала на себе ее странно теплый взгляд. Ты слишком далеко забралась. Давай вернемся немножко назад. Совсем немножко.

Испытав невиданное облегчение, Джесси осознала, что то, что Тыковка хочет чтобы она вспомнила, не имеет никакого отношения к тому, что случилось в момент ее первого и последнего сексуального опыта с собственным отцом, а находится перед ним… хотя и meg`dnkcn.

Зачем мне ковыряться во всей остальной рухляди воспоминаний?

Ответ оказался далеко не однозначным, но смысл его она уловила. Не важно сколько сардинок ты хочешь отведать, одну или дюжину, тебе все равно придется открыть баночку и одновременно взглянуть сразу на всех копченых рыбок; неизбежен и ужасный маслянисто-рыбный запах. А кроме того, не убьет же ее эта древняя, почти как она сама история. А вот наручники, приковавшие ее к спинке кровати, запросто могли прикончить, в отличие от покрытых пылью воспоминаний. Пора бросить валять дурака, упираться рогом и стонать — настало время заняться настоящим делом. Настала пора разобраться в том, есть ли в словах Тыковки хоть какой-то смысл или одна сплошная болтовня.

Вернись к тому, когда он еще не начал тебя по-настоящему трогать — так, как трогать не полагается. Вернись к причинам того, почему вы оказались в этот день вдвоем. Вернись к затмению.

Джесси крепко зажмурила глаза и устремилась назад к затмению.

Глава двадцать восьмая

Тыковка? Все в порядке?

Да, но… мне немножко страшно. А тебе?

Теперь, для того чтобы понять, что вокруг что-то происходит, не было необходимости заглядывать в коробку рефлектора; день начал угасать, как это бывает когда на лик солнца вдруг набегает облако. Но виной тому было не облако; сумерки лежали недвижимы и ближайшие облака в небе лежали далеко на горизонте.

И мне тоже, сказал он и, оглянувшись на него, она с огромным облегчением открыла, что он действительно испуган. Если хочешь, можешь перебраться ко мне на колени?

А можно?

Конечно.

Она так и сделала, довольная торопясь оказаться поближе к его теплу и легкому запаху пота — запаху папочки — и все это пока день продолжал угасать. А более всего довольная потому, что ей действительно было немножко страшно, гораздо страшнее, чем об этом она думала вначале. Больше всего ей пугало то, как собираются тени на террасе, как гаснут краски дня. Никогда прежде она не видела, чтобы тени сгущались с такой скоростью, прямо у нее на глазах. Ну что ж, пусть будет что будет, мне все равно, подумала она, прижимаясь покрепче к папочке, довольная тем (по крайней мере на краткое время краткой призрачно-пугающей прелюдии), что с ней был ее старый папочка, папочка Тыковки, а не просто надоедины Джесси высокой, сутулой, угловатой… скрипучего колеса.

Можно мне посмотреть сквозь закопченное стекло, папочка?

Еще нет.

Его рука, тяжелая и теплая на ее ноге. Она накрыла его руку своей, повернулась к нему и улыбнулась.

Здорово, правда?

Да, Тыковка. И даже немножко больше, чем я предполагал.

Она снова завозилась, пытаясь пересесть так, чтобы можно было более менее удобно существовать с твердой частью отца, на которой как раз и располагалась ее попка. Он быстро и хрипло втянул в себя воздух, пригнув верхнюю губу.

Папочка? Что с тобой? Я слишком тяжелая?

Нет. В самый раз.

Можно мне посмотреть сквозь закопченое стекло?

Еще нет, Тыковка. Потерпи еще самую малость.

После того, как солнце утонуло в незримом облаке, мир перестал быть таким, каким был ранее; теперь вокруг, и это теперь в середине дня, висели густые сумерки. Она услышала, как вдалеке в лесу заухал старый филин, и от этого звука по ее спине побежали мурашки. Рейнольдс по WNCH медленно затихла и диджей, который конечно же заправлял тут всем, объявил, что скоро начнет петь Марвин Гэй.

Посмотри на озеро! сказал ей отец и она так и сделала и увидела там крадущиеся жутковатые тени, скрывающие собой безрадостный мир, из которого исчезли уже все до одного спектральные цвета, ничего не оставив после себя, кроме пастельных тонов. Она вздрогнула и сказала ему, что ей становится страшно; отец ответил ей, что ей стоит набраться духу и отогнать страх, для того чтобы постараться получить удовольствие от происходящего предложение, которое она тщательно обдумала и в котором — только через несколько лет, наконец уловила двойной смысл. А тогда…

Папочка, папочка! Солнце ушло!

Да. Вот теперь можно смотреть. Но как только я скажу тебе, что нужно остановится, ты так и сделаешь. Договорились? И чтобы никаких споров.

Он передал ей три закопченых кусочка стекла, сложенных в пачку, но прежде подал ей щипцы. Щипцы нужны были потому, что стеклышки отец вырезал из старых рам, снятых в сарае, а в своих способностях стеклореза он сомневался. Она взглянула вниз, в своем полусне, полувоспоминании и ее сознание сделало мгновенный скачек назад, так же машинально, как делает кульбит назад ловкий акробат, а все потому что, она услышала, как он сказал: Мне абсолютно не хочется, чтобы…