— Пожалуйста, папочка, не надо. Пожалуйста, не говори ей ничего. Прошу тебя, пожалуйста. Пожалуйста…

Ее голос сорвался, утонул в рыданиях, и она прижалась к его груди, спрятав там лицо.

Через секунду его руки уже обнимали ее за плечи, так же как всегда, по-отцовски.

— Мне ужасно не хочется, — сказал он, — тем более потому, дорогая, что мы с мамой последнее время здорово не ладим. Странно, но ты видимо об этом не догадываешься. И такое известие может окончательно все разрушить. Последнее время, она… как бы это сказать… очень чувствительна, и мне приходится с ней непросто. Ведь у мужчины есть… некоторые желания. Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду…

— Но если она узнает, то решит, что во всем виновата я!

— Ох, нет — я так не думаю, — ответил Том и в голосе его явственно послышалось удивление, стремление быстро все обдумать и взвесить… равносильное для нее, Джесси, смертному приговору. Нет, я уверен, точно уверен, что она ни за что…

Она подняла лицо и взглянула на него красными глазами полными слез.

— Пожалуйста, папочка, не говори ей! Пожалуйста, не говори! Пожалуйста!

Он поцеловал ее в лобик.

— Но Джесси… я должен теперь все рассказать. Мы оба должны.

— Но почему, папочка? Почему?

— Потому что…

Глава двадцать вторая

Джесси пошевелилась на своем ложе. Зазвенели цепочки; обручи наручников застучали по столбикам кроватной спинки. Свет в комнату проникал уже сквозь восточное окно.

— Потому, что ты не сможешь сохранить это в тайне, — тупо произнес он. Потому что, если рано или поздно все так или иначе выплывет наружу, то и для тебя и для меня будет лучше, если это случится прямо сейчас, чем через неделю, или через месяц, или даже через год. Даже если это случится через год, все равно это недопустимо.

Как ловко он манипулировал ею — сначала извинение, потом слезы, а под конец мышеловка: он обратил свою проблему в ее проблему. Братец Лис, а Братец Лис, делай со мной что хочешь, только не бросай вон в тот терновый куст! И до тех пор, пока она не поклялась ему, что будет хранить их тайну во веки веков, эта пытка тянулась и тянулась, и жгла ее грудь тонной пламенеющего угля и раскаленными прутьями.

Она обещала ему что-то и клялась, лепеча сквозь пелену горячих перепуганных слез. Наконец он перестал качать головой и только смотрел через комнату прищурив глаза и крепко сжав губы все это она замечала в зеркале, и он, конечно же, это знал.

— Ты никогда никому не должна ничего говорить, — приказал он ей наконец, и Джесси вспомнила то необыкновенное чувство облегчения, которое волной пронеслось сквозь нее при этих словах. Сказанное им было гораздо менее важно, чем тон, каким были произнесены эти слова. Джесси отлично знала этот тон и знала так же и то, что мама ее сойдет с ума, узнав, что самой Джесси удавалось заставить отца перейти на такой тон гораздо чаще, чем самой Салли. Я передумал, вот что означал этот тон. Я передумал вопреки моим самым стойким убеждениям, но это так и да будет так. Теперь я всецело на твоей стороне.

— Я не скажу, — эхом отозвалась она. Ее голос дрожал и был полон слез, которые ей пришлось проглотить, чтобы заговорить яснее. — Я ничего никому не скажу, папочка. Ни за что.

— Ни маме, — продолжил он, — ни кому-то другому. Никогда. Это большая ответственность для маленькой девочки, Тыковка. Ты можешь испытывать различные соблазны. Например, после школы ты часто делаешь уроки вместе с Каролиной Клайн и Тамми Хоу и кто-нибудь из них может рассказать тебе что-то по секрету…

— Им? Никогда-никогда-никогда!

Заглянув в ее лицо, он должно быть увидел там правду: одна мысль о том, что Каролина или Тамми могут узнать о том, что отец трогал ее, наполняло Джесси ужасом. Удовлетворенный достигнутым, он перешел к тому, что, как теперь она понимала, было его главной заботой.

— Или своей сестре.

Отстранив ее от себя, он заглянул ей в лицо и смотрел так в течение долгого, долгого времени.

— Наступит время, когда, может быть, тебе захочется ей все рассказать…

— Папочка, я ничего ей не скажу, ни за что…

Он нежно ее встряхнул.

— Помолчи, Тыковка, и позволь мне закончить. Я знаю, что вы с Мэдди очень близки и знаю я так же и то, что девочки иногда испытывают необходимость рассказать друг другу такие вещи, о jnrnp{u в любой другой ситуации предпочли бы промолчать. Если ты вдруг почувствуешь нестерпимое желание во всем признаться Мэдди, сможешь ли ты сдержаться?

— Да!

От своего отчаянного стремления убедить его, она снова расплакалась. Тут папа был прав — скорее всего она открылась бы именно Мэдди — если только во всем свете найдется хотя бы один человек, которому она решилась бы сознаться в такой страшной вещи, то им будет ее сестра… за одним единственным но. Между Мэдди и Салли существовала такая же тесная дружба, как между Томом и Джесси и если вдруг Джесси решится признаться сестре в том, что случилось в день затмения на террасе, то существовала очень большая вероятность того, что мама ее узнает об этом в тот же самый день. Мгновенно обдумав все это, Джесси решила, что соблазну рассказать обо всем Мэдди, она сможет воспротивиться достаточно легко.

— Так ты обещаешь мне? — с сомнением переспросил он ее.

— Да, папочка! Обещаю!

Но он снова принялся качать головой, выражая сомнение, снова вселившее в нее ужас.

— Нет, Тыковка, все-таки мне кажется, что будет лучше, если мы расскажем обо всем теперь же. Для того, чтобы избавиться от болезни, мы примем свое горькое лекарство. Я имею в виду, она ведь не убьет нас…

Что касается Джесси, то та слышала в своих ушах отзвук маминого гнева, когда она узнала, что ее дочь и муж не собираются ехать со всей семьей на вершину горы Вашингтона… и не только гнева. Ей совершенно не хотелось обо всем этом думать, но в настоящий момент она не могла позволить себе роскошь спрятать голову в песок. В голосе ее матери слышалась ревность и даже ненависть. Видение, моментальное, но ужасное в своей парализующей ясности, вдруг пронеслось перед мысленным оком Джесси, в дверях своей спальни изо всех сил пытающейся убедить своего отца отказаться от саморазрушения: вот она и ее отец выброшены на пустынную дорогу и словно Ганзель и Гретель бредут, пересекая бескрайние просторы Америки…

…и при этом спят вместе, само собой. Спят вместе по ночам.

Мгновенно потеряв остатки душевного равновесия, она судорожно разрыдалась, снова принявшись умолять отца ничего не говорить, обещая ему снова и снова хранить все в вечной тайне и быть хорошей девочкой, только бы он ничего не говорил, ничего не говорил. Позволив ей лить слезы ровно до того точного момента, до которого было еще рано, а после уже поздно, он мрачно произнес:

— Знаешь, Тыковка, для маленькой девочки ты обладаешь надо мной слишком большой властью.

Она мгновенно взглянула на него, с мокрыми щеками и с обновленной надеждой в глазах.

Он медленно кивнул, потом принялся вытирать ее лицо полотенцем, которым прежде утирался сам.

— Никогда не могу ни в чем отказать тебе, ни в чем, что ты просишь, и на этот раз я уступаю твоей просьбе. Что ж, попробуем сделать по-твоему.

Она бросилась в его объятия. По-прежнему где-то в дальнем уголке сознания она страшилась того, что все это может

(по его незаметному указанию)

снова перерасти в ужас кошмарного ожидания, однако чувство благодарного облегчения затопило собой все опасения, потом, ни через минуту, ни через пять он больше не пытался гнуть свое.

— Спасибо, папочка! Спасибо, большое спасибо!

Снова взяв ее за плечи, он некоторое время удерживал ее на расстоянии вытянутых рук, теперь улыбаясь, вместо того чтобы выглядеть ужасно расстроенным. Однако по сию пору в его лице видна была тень печали и теперь, тридцать лет спустя, Джесси была уверена, что эта печаль и тоска не были частью представления. Печаль и тоска были настоящими и каким-то образом это делало ту ужасную вещь, что он сделал, еще хуже, вместо того чтобы очищать.